Я часто смотрела на бабушкины руки. У себя в городе мне никогда еще не доводилось встречать старушек с такими руками. Пальцы у бабушки были толстыми и покрученными как вишневые ветки. Но как же ловко она ими доставала из маленьких вишень косточки, даже не забрызгав ладоней…
Однажды я спросила ее, всегда ли ее руки были такими. Она долго рассматривала их как инородный предмет. Как будто ей самой было странно и непонятно, от чего у нее такие руки. Как будто не ими она всю жизнь стирала зимой на морозе, не ими поднимала мешки и не ими ночи напролет качала мою маму, когда были колики.
Потом бабушка своим большим указательным пальцем ткнула мне в лоб и сказала: "Никогда не забывай подумать о себе".

Куда не приду, все говорят о плохом. В трамвае бабушки говорят о болезнях и ценах. За соседним столиком подруги обсуждают измены мужей. Пьесы все о драме и страданиях. За праздничным столом разговоры об умерших. В новостях одни только убийства да кражи. В таком потоке мне кажется, что даже если и случится что-то хорошее, этого по- простую никто не заметит.

Мужчины и женщины разные. Нельзя это отрицать. Начиная от мозга и строения таза и заканчивая тем, в каком порядке мы надеваем на себя штаны и футболки. Мы - разные и видимо так должно было быть, раз гетеросексуалов все же большинство.

Дед очень любит варенье. Чай без бутерброда с вареньем для него - не чай. Завтрак без творога с вареньем - не завтрак. А банки, в которых было варенье, он никогда не выбрасывает - обещает сварить новое, но на это ему никогда не хватает сил.
Поэтому выбор подарка для Деда был прост - я решила сварить варенье: из шишек, одуванчиков и лепестков роз.

У меня появилось два любимых сериала (при том что до этого я посмотрела сериала три от силы): "Сотня" и "Менталист". Затянуло. На этом все.

Актриса должна уметь владеть своим телом так же хорошо, как и лицом. Вы замечали, какие они легкие, эти актрисы в театре? Как они бегут с одного конца сцены в другой так, будто одним шагом пере летают через два квартала? Как они падают и поднимаются одинаково легко по сто раз за один спектакль? Как они идут, будто танцуют. И танцуют так просто, будто делают шаг.
Когда я осваивала искусство танца, моим учителем была кучерявая и худая женщина Надя. Она всегда ходила в льняной юбке свободного края ниже колена, черных ботинках без шнурков и кофте-разлетайке с оголенным плечем.
На первом нашем занятии Надя включила свет, зажгла свечу так, что на стене напротив меня отображалась только моя тень, включила музыку и сказала танцевать так, как мне хочется, так, как я чувствую и до тех пор, пока не договорит свеча. Она не смотрела на меня, не исправляла. Надя просто закрыла за собой дверь. Закрыла на ключ. И остались только я, свеча и музыка.
Сначала я пыталась вспомнить все движения, которые когда либо видела в танце. Мне хотелось быть на равне с лучшими балеринами мира, делать шпагаты в прыжке и кружится на носочке правой ноги с высоко поднятой левой. Но спустя час я устала от этих попыток. Потом мой танец стал больше похож на движения школьной дискотеки. Еще через час я упала на пол от того, что сердце бешено колотилось, но танца так и не получилось.
Я лежала и вслушивалась в музыку. В один момент она показалась мне настолько грустной, что боль пронзила все мое тело. Я носилась по сцене, как ужаленная, изгибилась, как змея и всеми силами пыталась избавиться от чувства земного притяжения. Песня о печали сменилась одой о любви и я всем своим телом стала излучать это прекрасное чувство. Мои движения смягчились, я стала легче для самой себя и хотела взлететь.
Восемь часов прошло в постоянных переменах радости, горя и вальсирующего спокойствия. Свеча догорела, я упала на пол вся мокрая от пота и слез и спала до самого утра. С тех пор танец больше никогда не был для меня иностранным языком. Я говорила на нем свободно, хоть от акцента избавиться не могу до сих пор.

Так случилось, что у черноволосого отца и русоволосой мамы я родилась рыжей и с веснушками, полюбить которые мне так и не удалось. Когда я поднимаю весной лицо к солнцу, мои щеки начинают рябеть маленькими точками.

Возможно ли уместить целую жизнь в одну толстую тетрадь? Мою, наверное можно. По крайней мере, я постараюсь.
Говорят, чтобы понять, подходите ли вы друг другу, нужно прожить с человеком год, видеть, как он спасается от холода зимой и от жары летом, как переносит слякоть весной и как укрывается от дождя осенью. Еще говорят, что нужен год, чтобы пережить утрату близкого человека. Надо провести все праздники в его отстутсвии: без него поставить елку, без него задуть свечи на именинном торте и поставить цветы к памятнику на День независимости. Так может и всю мою жизнь можно пересказать за один год?:
Сегодня 15 декабря. Ровно через год я возьму билет в один конец. По крайней мере одна из моих жизней подойдет к концу. Возможно, она станет началом нового листа. Возможно - нет. Все зависит от того, верите ли вы в предсказания незнакомых гадалок.

Мне всегда было странно, почему взрослые за праздничным столом обсуждают такие непраздничные вещи. Это в кино застолье сводится к тостам и приятным воспоминаниям. У нас же все сводилось к обсуждению болезней, проблем с обучением детей, пересчитыванию на пальцах тех, кто остался в живых и тех, кто умер раньше… Мне казалось, я невзлюблю праздники только за это, потому что ни покинуть стол, ни сидеть с закрытыми ушами родители мне не позволяли. Только когда все были уже веселыми и пьяными и начинали травить сальные шуточки, мне разрешалось уйти в свою комнату. Как вы пониманиете, неприязни к пошлым анекдотам у меня, аристократки, нет.

В браке мы прожили 67 дней. Ни счастливых, ни несчастных. Жить в общежитии вдвоем было нельзя, поэтому мы поселились у него в мастерской. Это была маленькая комнатушка с одним окном, мольбертом, двумя стулами, тумбочкой с красками и кистями, раковиной, небольшим зеркальцем над ней и электрическим чайником. Первое время мне там нравилось. К Марку приходили позировать люди. Точнее, он сам их приводил. Шел в парк, подсаживался к незнакомцу или незнакомке на лавочке и начинал беседу. Если человек оказывался интересным, Марк приглашал его стать моделью для картины. Рисовал он незнакомцев исключительно в удобных для них позах, потому что считал, что даже кривая спина - одно из самых ярких проявлений сущности человека.
Рядом с готовыми картинами он вещал большие листы с рассказами о нарисованном человеке.
Спали мы на полу. Марк был настолько худой, что когда я прижималась к нему ночью, то чувствовала не тепло мужского тела, а острые архипелаги его ребер и вечно холодные ступни. С ним было тяжело согреться.
Ели мы то, что не требовало термической обработки и пили много чая. Чтобы покупать новые краски, я устроилась почтальоном. Мне нравилось держать письма в руках и просматривать чужие счета. Это было подобно подглядыванию в большие окна квартир новостроек.
Из-за недоедания, плохого сна, запаха растворителя у меня постоянно болела голова.чтобы не злиться, я решила уйти.

Мне было 5 лет, когда я впервые увидела бабушку. Сейчас я отчетливо помню о нашей первой встрече только два момента: это была единственная бабушка, которая не умела печь пирожки и то, что ради моего тепла ей пришлось сжечь табуретку и свой дневник листочек за листочком.
Бабушка жила в маленькой деревушке в маленьком домике и спала на печи. Родители привезли меня к ней зимой, а сами улетели в Турцию "греть кости". Через два дня после приезда за ночь выпало столько снега, что из окна было видно только тоненькую полоску серого неба, а дверь не открывалась больше, чем на два сантиметра. Мы были в ловушке, но бабушка не подавала виду. У нее в кладовке было много банок с разными вкусностями и десяток мешков с картошкой. Пили мы яблочный сок, а из открытой форточки набирали снега в кастрюлю, ждали пока расстает и варили суп. Но спустя несколько дней (точно не помню, сколько) у нас закончились дрова и печка стала остывать. Тогда бабушка стала разламывать табуретки, стуча ими об пол. Полена получались большие и не хотели разгораться. Нужно было много бумаги, чтобы поддерживать огонь. Сначала бабушка использовала с этой целью свои тетрадки с рецептами, но они быстро закончились. Тогда она достала свой толстый-толстый дневник. Она читала мне вслух страницу за страницей и как только последнее слово на листке было прочитано, отрывала его и бросала в огонь. Там была вся ее жизнь. Не похожая ни на одну из тех сказок, что я слышала раньше, но ставшая моей любимой. По сей день мне жаль, что ее нельзя перечитать снова.
Снег потом оттаял, меня забрали домой, а бабушка пообещала научиться печь пироги. Но я не знаю, исполнила ли обещание.

Мы все чего-то боимся. Только дураки ничего не боятся. А тот, кто любит, - боится вдвое больше, потому что боится не только за себя.

Танец - моя молитва. Все, что я делаю - танец.

Я знала, что это не гастрольный театр. И режиссер никогда не обещал никому известности. Однажды он сказал мне, что не слава сделает из меня актриссу, а количество прожитых мною жизней. И я полностью приняла идею искусства ради жизни.
Когда я пришла на пробы, Бертран измерил меня взглядом и спросил: "зачем пришли?" Я начала невнятно рассказывать заученный текст о том, что с детства чувствую в себе силы быть актрисой и как хорошо у меня получается передавать эмоции… Но он даже не смотрел на меня. Мой монолог закончился и Бертран сказал: "Вы свободны".
Мне стало так больно, как будто мужчина всей моей жизни в один момент взял и разлюбил меня. Я подошла к Бертрану, решительно взяла его за руку, посмотрела в глаза так, как смотрит влюбленная женщина: долго, нежно, так, что кажется, будто отведешь от нее взгляд и она разрыдается. Он ждал. Я медленно опустилась на колени и поцеловала его руку. "Мы свободные люди и можем любить кого захотим. И я отпущу тебя. Даже звонить не буду. И подружкам не пожалуюсь. Только скажи, ты меня разлюбил или полюбил другую?" Потом по моей щеке покотилась слеза. Одна, сдержанная. За ней вторая. Я пристально смотрела ему в глаза. Он молчал. Я зарыдала, но как только Бертран дотронулся до моего плеча, чтобы успокоить, я резко встала, неожиданно став серьезной. Он немного удивился. Перед ним больше не было влюбленной женщины. Я сжала кулаки, обозвала его предателем и залепила неплохую пощечину, что привело его в немалый шок. И пока Бертран приходил в себя, я снова сменил роль. Когда он перестал тереть свою щеку, я уже во всю хохотала с только что придуманной мною шутки. А потом замолчала. Режиссер тоже молчал несколько минут, а после сказал: "Нельзя терять любимых женщин. Жду вас во вторник в 13:00 тут же. Потренируйте удар".

Дали новую роль. Сценарий большой, в красной папке. Роль, как всегда, главная. То ли театр у нас маленький, то ли правда во мне живет талант - как знать, но режиссер говорит, что боится как бы меня столичные не увели.
Играть буду поэтессу. Уже вижу все, как есть и сердце колотится в груди.
Я писала еще с детства, а потом рассказывала маме, стоя на стульчике, о том, как солнце встает над землёй. Когда выросла, стихи уже некуда было девать: на каждой полке по стопке. Потом сменились власти и писать можно было только о том, как все правильно стало устроено. Но тот, кто видел изъян в системе, уже не мог на нее смотреть с вожделением. Это как когда ты рассматриваешь в какой-то туче очертания птицы или белой кошки, ты уже не можешь видеть там бесформенную тучу. В одном из кружков активистов я встретила свою любовь - черноволосого писателя с родинкой на щеке. Плодом нашей любви стал маленький сын Коля. Когда ему исполнился годик, нас арестовали за пропаганду антиполитических взглядов на жизнь. Вышли через 6 лет, худыми и седыми. Сын уже в школу пошел. Не узнал.